ИСКРЕННОСТЬ ПИСАТЕЛЯ
Воля главного цензора

Искренность художника – категория особенная. Кто еще будет с обществом более искренен, как не художник! Не политик же, не предприниматель, и даже не священник – у них свои задачи, свои ниши. А чтобы быть искренним, надо быть свободным. Казалось бы, это аксиома. Однако не всегда так.

…Давным-давно на Востоке поэт услаждал своими стихами хозяина – хана или шаха, или султана. Если усладит песнью своего властелина, возвеличив его ум, силу, отвагу и мудрость, то получит вознаграждение, а ежели нет – секир башка… Задача «усладить власть» для поэта и впоследствии осталась одной из самых жизненно важных.

В русском народе человек, занимающийся искусством, тоже всегда стоял особняком. Его, с одной стороны, почитали за талант, за знания, с другой – относились с некоторым недоверием, не всерьез: ну, чего с него возьмешь, он художествами занимается, вроде как в бирюльки играет… У общества всегда оставалось понимание того, что за художником, поэтом не стоит весомой, предметной, вещественной силы, – у него нет ни власти, ни денег. Слово даже очень даровитого писателя пусть и умно, веско, однако ж не материально. И хотя было время – пытались приравнять перо к штыку, но это, по большому счету, оставалось лишь метафорой: у настоящего штыка сталь всегда оказывалась крепче, чем у перьев стихотворцев.

Творческая братия в глазах общества выступала то смутьяном народа и рупором разных революционеров, реформаторов, прогрессистов, то духовной оппозицией власти, то искательницей свобод для народа, то попутчицей власти, то всеобщей любимицей и «разлекательницей». Но никогда не выступала в качестве главной силы. Пожалуй, функцию развлекательности общество, в первую очередь, и возложило на художника. «Спой нам, спляши, прочитай, нарисуй… Ну а философия твоя – это так, для десерта, на сытый желудок… А если философия твоя против нас, то ты и вовсе дурак. Зачем же ты пытаешься бросить камень в тех, кто дает тебе хлеб?» Поэтому свою искренность – самые сокровенные мысли и чувства – художнику всегда приходилось корректировать, соотносить с хотением общества, цензуровать без всяких цензоров.

И вообще в нашем обществе цензоров слишком переоценивают. Слишком! Главный цензор, безусловно, был всегда в самом художнике! В каком виде он находился – другой вопрос; трусость, малодушие, тщеславие, нищета – этот внутренний цензор мог приобретать самые разные качества. Важно то, что это был внутренний цензор.

Внешний цензор лишь убирал или запрещал, как правило, некоторые отступления писателя от принятых норм и действующего законодательства. Цензорами иногда работали классики, к примеру, И.А. Гончаров. Цензор подчас помогал художнику. Или попросту отстаивал перед тем же писателем своё право: есть закон, и закон выше фантазий, и даже выше частной правды, если эта правда нарушает принятый обществом порядок. (Речь не идет о запрещенной в принципе литературе.)

Но основной цензор был и останется в самом творце.

Еще одна деталь: хамство и пошлость не являются признаком истинной раскрепощенности писателя и отсутствия в нем внутренней цензуры. Чаще всего – наоборот. Именно алчный, ненасытный внутренний цензор заставляет писателя пускаться во все тяжкие.

Заблуждение, компромисс, двурушничество

До революции искренность писателя имела большую цену, больший спрос и проявлялась шире, чем в последующие годы. Несмотря на то, что царская власть боролась с вольнодумством, (подчас очень жестоко) она сознавала, что в российском обществе необходимы перемены: отмена крепостничества, появление демократических институтов и т.п., а потому писатель мог заявить о своих социальных чаяниях. Другая власть – власть кошелька – ориентировала художника на создание произведений, угодных обществу с эстетической, духовной, развлекательной точек зрения. И получалась некая гармония, так как слово художника было востребовано обществом – в познавательном, в эстетическом, в духовном плане.

Пришедшая в 17-ом году красная революционная власть многое поменяла. Власть не только узурпировала влияние творчества на духовную, эстетическую, социальную жизнь страны, она взяла под свой контроль всю материальную сторону творческого созидания. И потому искренность художника подверглась небывалым испытаниям: издевательствам, соблазнам, заигрываниям, ущемлениям.

Преддверие революции и само революционное время – дали русскому обществу великую плеяду писателей, которые впоследствии раскололись на два лагеря: М. Горький, А. Толстой, Л. Леонов, А. Платонов, М. Шолохов, Н. Островский и эмигрировавшие – И. Бунин, В. Набоков, И. Шмелев, Б. Зайцев, Д. Мережковский и многие другие. (А сколько великих писателей еще сгорело в горнилах революции и гражданской войны!)

И если с последними – эмигрировавшими, – которых никак нельзя заподозрить в угодничестве кому-то и в неискренности, все более или менее понятно, то с первыми все значительно сложнее.

Кто-то из них с жаркой революционной искренностью стал поднимать новый строй (строй рабочих и крестьян – что в том плохого!), кто-то, усомнившись в правильности безбожного большевистского пути, все же смирился с сущим, а кто-то тайно ненавидел творимое.

С тех пор, с тех смутных времен, когда было не разобрать, за кем правда, и началась некоторая нравственная раздвоенность писателей.

При этом большинство выдающихся писателей 20-х – 40-х годов нельзя уличить в двурушничестве или в полном и безусловном подчинении страху перед сталинским режимом с его доносительством и террором, – ведь и некоторые исторические заблуждения могли быть совершенно искренними. Эти заблуждения вполне оправдывались взрывным характером строительства социализма и неопровержимыми успехами индустриализации. Коммунистическая идея соблазняла мечтой о счастье всех трудящихся, мечтой о равенстве – великая неистребимая мечта человечества! – и этому соблазну можно было вполне отдаться со всей искренностью, оправдывая жертвоприношения нового строя. Революция ломала мировоззрение писателя, обостряла духовные противоречия в писателе, и это давало ему право на заблуждения, на историческое непонимание, причем на искренние заблуждения и непонимание.

Удивительно было и другое, чем больше крепла социалистическая матрица, тем меньше художник становился зависим от кошелька. Нищий, бедный художник – это нормальное явление во все времена и, пожалуй, у многих народов, но в СССР постепенно складывалась этакая художническая элита, сравнительно обеспеченная и обласканная вниманием всех слоев общества. Особенности этой элиты ярко проявились после войны. Впрочем, до войны положение этой элиты было настолько шатким, что весь довоенный и даже часть послевоенного периода (до смерти Сталина) пожалуй, нельзя признать физически и материально благополучным для художника.

Шестидесятнки: самоупоенные мальчики, или гнилое поколение литераторов

Усеченность писательской искренности – что это? Результат социалистического строя или осознанный компромисс художника? Социалистический строй вконец замутил писателя или сам писатель, понимая всё происходящее, оказывался слишком малодушным, инфантильным по отношению к власти?

Безусловно, власть ограничила творца пределами задач социалистической матрицы, но и творец, похоже, сам оскопил себя. И несмотря на то, что писательское сообщество разрослось и жило лучше, чем многие общественные слои СССР, высоких художественных открытий не было.

Совсем не оказалось имен масштаба М. Горького, А. Платонова, М. Шолохова, Л. Леонова, А. Толстого, М. Булгакова и т.д. Никто не смог и среди еврейской пишущей (огромной) братии прийти на место Б. Пастернака, И. Бабеля, И. Ильфа и Е. Петрова (список можно продолжить).

Только то произведение становится открытием, в котором, кроме таланта и мастерства художника, проявляется его удивительная непосредственная искренность, – во всем, как у ребенка… Этой искренности не принесли шестидесятые да и последующие годы.

Приведем только один пример двуличности – писатель Юрий Нагибин. Очень даровитый человек, несколько рассказов у него поистине великолепны… Однако он накатал (разумеется, ради денег и популярности) столько социалистических сценариев, лживеньких и даже подленьких по отношению к простым русским людям, за которые, как нагадившего кота, его нужно бы сунуть носом в дерьмо.

Это лишь один пример. А сколько было лживых сталеваров, строителей, врачей, партийных работников и пр. и пр., которых в 50-60-70-80 годы нарисовали лукавые перья гельманов, шатровых, марковых, граниных, аксеновых, липатовых. Десятки и сотни сочинителей под предлогом якобы создания идеалов засоряли гуманитарное поле России, занимались профанацией искусства. (Это отнюдь не говорит о том, что сейчас, в начале 21-го века, такой профанации нет: акунины в другом ключе, но продолжают традицию извращения и подмены искусства суррогатами.)

А лениниана чего стоит! Сколько прозаиков, а в особенности стихотворцев приложились к ней! Сколько в этом было криводушия, фарисейства и халтуры! Да и где она нынче, вся эта ленининана?

Возможно, не стоило бы ворошить кому-то дорогие имена старых или уже усопших писателей, но именно их пример попустительства и безответственности к своему творчеству должен послужить для новых писателей уроком и ответом на вопрос: почему так короток путь некоторых вроде бы нашумевших имен и творений.

Шестидесятники были загнивающим литературным поколением (хотя литература на поколения делится очень условно). Они как никто другие привнесли в литературу огромные пласты неискренности.

Диссидентские разговоры на кухне, осуждение социалистической экспансии, самиздат, рисовки за пьяным столом в ресторане ЦДЛ, а потом получение правительственных наград, премий, квартир, дач, заказов на книги и переводы…

Да и слишком мелковато плавали ребята-шестидесятники, если ресторан ЦДЛ, пьяный бред в застольях играл для них чуть ли не определяющую роль в жизни. Гордились тем, что вот, мол, строчку не дали напечатать, вычеркнули из книги, или какую-то повесть завернули… Какая мелочь и блажь! Говорили еще о чем-то, что не давали. Но это лицемерие: давали жить не хуже, а во многом лучше и слаще, чем простому человеку, да и ордена, и премии тоже давали. И никто не отказывался! Вероятно, поэтому из прозы 50-60-70-80 годов очень мало книг, очень мало, вошло в сокровищницу русской словесности.

Писательская интеллигенция той поры, напыщенная от своей псевдозначимости и прикормленная властью, по-цэдээловски пьяная и лживая, не представляла из себя ничего сильного, философски одухотворенного, новаторского… Этакие всплески таланта, редкие удачи… Хотя какой был литературный бум – невиданный во всем мире! И все читали в 50-е – 80-е годы безумно много. «Толстые» журналы ставили рекорды тиражей.

Впрочем, этот-то феномен как раз вполне объясним.

Художественная правда, уровень, писательская планка тут, как ни странно, далеко не самое главное. Главное то, что у «толстых» журналов не было никакой альтернативы. «Наука и жизнь», «Человек и закон», «Здоровье», «Работница» – это была не та альтернатива. Как появилась альтернатива, так интерес к обычному «советскому чтению» значительно поубавился. Детективы, любовные романчики, западное чтиво, поток фантастики – многим читателям этого вполне достаточно. И раньше бы вполне хватило, но не было. Интерес к литературе социалистической матрицы был не прочен, где-то искусственен, что и показало последующее время постперестройки.

Несколько слов о редких удачах, которые дорогого стоят.

Редкие удачи давала, к примеру, военная тематика. Хотя в целом советская литература о войне была крайне однобока. И дело тут вовсе не в правдивости. Даже солдатская окопная правда не могла дать всей правды во всей полноте (она могла дать лишь правду окопной жизни, правду характера), ибо главные составляющие русской литературы – философия, православная осмысленность, русская мирооткрытость – отсутствовали или не могли развиваться. Литература о войне находилась в некой советской оболочке, и потому не получилось философского прорыва в мир. Тут и не понять, чего художникам не хватило: или искренности, или размаха, или таланта? (Речь не идет о какой-то разоблачительности сталинского режима.)

Примером некоторого провала на фронтовой теме стал В.П. Астафьев. Фигура в русской литературе очень спорная. Никто не возьмется обсуждать его дарования – они безусловные, но лучшее, что он создал, – книга очерков «Последний поклон». Никак у Астафьева не получалось раскрыться в военной теме, хотя сам он прошел войну и познал окопную правду. Чего ему не хватало? Вроде бы после перестройки он выплеснул всю свою правду, подкрепленную матерной лексикой (позорной, в общем-то, для русского писателя), показал всю изнанку войны – роман «Прокляты и убиты», но… Без глубокого осознания трагедии – не только русской, но мировой трагедии, без философских опор – романа о войне не получилось, а правда предстала искаженной, едкой и подчас даже бессмысленной.

Фигуру Астафьева в последние годы вообще непомерно раздули. Но одно дело – политические заявления, антикоммунистические спекуляции и другое дело – художественное произведение. Искренен ли был Астафьев в своих последних произведениях? Думается, вполне да. Но ведь и искренность зависит от натуры человека. Значит, темная в нем была искренность… А иногда эта искренность подменялась желчью, а выплеск желчи не является искренностью. Не всегда человек искренен во гневе – от гнева мозги мутятся…

Особняком стоит фигура А.И. Солженицына. Его творчество и поведение было и вызовом по отношению к строю, и предательством по отношению к огромной части советского общества, и откровением по отношению к остальному миру, к которому у него тоже имелось немало претензий. Возможно поэтому, он и остался одинок (остаться в одиночестве совсем не означает быть избранным и самым талантливым).

Написав «Двести лет вместе», он упрочил свое положение одинокого публициста, признанного многими читателями, но признанного лишь частично, фрагментарно. Великим художником назвать его нельзя. И не потому, что он не талантлив, он удивительно талантлив, но потому, что он мало занимался художественной литературой. И вероятно, не совсем раскрылся как художник (в литературе он политик).

Его желание (хотелось бы верить, что это желание не было подкреплено только жаждой славы) – быть искренним перед любым обществом подчас вызывало и вызывает раздражение. Иногда он и впрямь совершал неприглядные шаги, поддерживая, например, антишолоховедов… Вклад Солженицына в русскую литературу своеобразен и ограничен (он все же больше пристрастный летописец, чем художник). Но его искренность, подчас безоглядность – удивительный пример творческого самосохранения, и это заслуживает всяческих похвал.

Но может быть, во второй половине минувшего века были созданы не столь эпические полотна, как «Тихий Дон» и «Жизнь Клима Самгина», однако оригинальные по форме, свежие по языку, загадочные по характерам? Безусловно. Ю. Казаков, Ф. Абрамов, О. Куваев, Ю. Трифонов, Б. Можаев, В. Тендряков и многие другие в ту пору представили публики отличные произведения. Но отличными они были опять же в пределах социалистической матрицы. Социалистическая матрица распалась, и произведения потускнели, оказались не востребованы «новым временем», а то и вовсе предстали в неприглядном свете конформизма, которого, по меньшей мере, требовала от автора всё та же социалистическая матрица. Иногда, впрочем, она требовала и даже высоко ценила некоторую оппозиционность художника.

Многие из шестидесятников и так называемые «сорокалетние» (надо же какое клеймо, скрывающее в себе некоторую инфантильность и неполноценность переростков, придумал их апологет, критик В.Бондаренко!) В. Маканин, А. Битов, Р. Киреев, С. Есин, которые трудились под присмотром старших «мэтров» (В. Катаев, Б. Полевой, С. Залыгин и т.п., которые, в свою очередь, тоже были мэтрами лишь советского поля), своего слова в литературе не сказали. Вернее, их слово прозвучало очень слабо, да и забылось очень скоро.

Возвращаясь опять же к искренности художника в социалистическую пору, так вот писатель не то чтобы недоговаривал – не только обнаженность фактов и правда нужна в искусстве, – он накладывал, часто сам того не подозревая, некоторый запрет на отображение некоторых сфер бытия, шел по колее, которую ему указали – шел и вольно, и невольно. В итоге он оказался не способен прислушаться к себе, найти себя, познать мир через себя, а не через идеологию общества, через идеологию социалистического строя, – в итоге в нем не хватало искренности – художественной, личностной, – не той, которой козыряют за выпивкой с друзьями.

А ведь искренность – это первооснова письма свободного художника!

Спасшиеся народники

Несколько в стороне оказалась так называемая деревенская литература. Именно она стала наиболее выдающейся во второй половины прошлого века. Загадка успеха, подлинного успеха деревенской литературы не только в чистом и благоухающем языке, не только в образном ряду – колоритные простолюдины, – а в подлинной искренности.

Пожалуй, самым наглядным примером этой искренности был В.М. Шукшин. Предаваясь увлечениям своих, часто очень аполитичных героев, он открывал особый пласт писательской непосредственности. Это и поставило его в ряд выдающихся писателей прошлого века. Но как порой негодовала по поводу успехов Шукшина столичная интеллигенция! Называла его «сибирским валенком»… А ведь сама эта интеллигенция не способна была даже на простую, очевидную справедливость. Хотя бы на честное признание истинного художника Шукшина. Лукавили, ловчили, нарочито выискивали промахи, ломали себя, даже ради напускной брезгливости. Благо имя В.М. Шукшина осталось, а где та ненавидящая его интеллигенция?

Нечто подобное ранее было и с М.А. Шолоховым: завидовали его таланту, не могли публично признать его величие, а потому подленько клеветали на него, со злорадством вешали клеймо ортодоксального сталиниста или подозревали в плагиате.

Еще один из писателей, который поразил не столько языком, хотя он у него обаятелен, превосходен, не столько цельным, живучим и в то же время наивно-податливым героем Иваном Африкановичем, сколько своим простодушием и откровенностью – В.И. Белов. Произведение «Привычное дело» удивительно. В нем нет какой-то высокой идеи, нет глубокой философии, нет масштабности, – удивительно, еще и потому что, по признанию самого автора, повесть «Привычное дело» он создал из двух рассказов (что-то вначале было о продаже лука). Когда успех повести был колоссальным, автор сам несколько опешил и поражался тому, что его так хвалят. Где-то даже признался в статье или в интервью (не ручаюсь за текстуальность, но мысль такую он высказывал): что-то, мол, у нас не все в порядке в литературе, если меня так возносят за «Привычное дело».

Да и то верно – успех повести принесла искренность писателя, непосредственность и живой материал – героев-то он взял именно из жизни, даже, говорят, вышел некоторый скандал с прототипом… К сожалению, «Привычное дело» так и осталось вершиной творчества писателя В.И. Белова.

Несомненно, заслуживает глубокого признания и творчество В.Г. Распутина. Он, пожалуй, как никто другой смог раскрыться на деревенской теме, на благодатном поле русского языка и русских женских образов.

Но кажущаяся легкость и привлекательность деревенской темы и крестьянских персонажей, кажущуюся легкость и привлекательность богатства языковой народной палитры и народной правды стали эксплуатировать многие и многие писатели. В конце концов, пожалуй, ни в одном литературном направлении и тематике нет стольких провалов и эпигонских неудач, сколько в деревенской прозе. Она подчас до зевоты скучна, примитивна, неискренна. В ней совершенно забыта философия, а любование персонажами и природой иной раз просто вымученное, беспомощное, примитивное до бездарности…

Народная тема, крестьянство, богатство народного языка требуют очень бережного внимания. Все эти «элементы» не потерпят неискреннего, натянутого, «проходного» отношения к ним. Добавим, что и читатель таким произведениям нужен не бездушный.

Злая шутка, или утрата…

Искренность без таланта – это не беда, беда – талант без искренности…

Порождение писательской неискренности сыграло злую, если не сказать злейшую шутку в литературе второй половины прошлого века. Литература этого периода либо напрочь забыта, либо представляет интерес только очень малым, специфическим кругам. Лицемерие, компромисс привели к опошлению литературы, потере философии в ней, а ссылки на то, что какой-то изувер цензор чего-то там вычеркнул или чего-то не дал напечатать, – это такой детский лепет, что стыдно становится за этих говорильщиков.

Да и когда настала свобода, что-то мало эти говорильщики предъявили миру. Фактически именно эта свобода и свела большинство их произведений на нет. Какие-то отголоски борьбы с режимом, так называемым режимом (какой уж это режим, если пользовались такими благами!), какие-то ернические нападки на советскую власть – выглядят просто несерьезными. Они вовсе стали не нужны (к примеру, разрекламированный, раздутый диссидентской интеллигенцией альманах «Метрополь»), так как большая русская литература не держится единственно на борьбе, а уж тем более на приколах и словоблудии, она держится на ярких художественных образах, на богатстве языка, на композиционной гармонии. И на искренности.

Время проверило шестидесятников не только на творчество, но и на нравственную прочность. Власть денег лучше всего проводит тест на интеллигентность. Разворован «Литературный фонд», в Москве (в провинции еще жив) раздроблен и бездейственен Союз писателей, захвачены или разграблены издательства и периодические издания… А как велась и ведется раздача большинства премий! В том числе и государственных. Стыд!

Э-э, нет, господа! Интеллигент прекращает быть интеллигентом, если начинает жульничать даже в малом!

Так что неспроста столько лицемерия и пошлости вскрылось в писательских кругах, когда прекратила существование жесткая социалистическая матрица. Отсутствие искренности в литературе стало последующим экзаменом на интеллигентность.

А как держатся за власть те же шестидесятники! Уж и старость пришла, уж и писать ничего не пишут, а все равно хоть малую дольку власти хочется иметь где-нибудь в писательской структуре, где-нибудь пригреться у президентской кормушки, потому что власти художественной не имеют… А еще в последние годы напридумывали каких-то академий и сами себя назначили академиками. Это тоже штрих к внутреннему облику шестидесятников. Другая забава – дневники, мемуары, воспоминания. В них они нахваливают себя, укалывают супостатов, козыряют смелостью, – этакие они у нас герои! И все это не ради истины, а лишь бы погромче крикнуть, лишь бы не забыли, лишь бы кто-то посмаковал скандальные строчки.

Впрочем, не стоит этому сейчас и удивляться. Помню свое изумление и возмущение, когда смотрел по телевизору, как зал писателей рукоплескал Л.И. Брежневу, которому главный писательский секретарь Г.М. Марков позорно совал в руки писательский билет, за книги, которые генсек написал не сам. «Что они там, с ума все посходили?!» Помню свое удивление, когда двадцать лет назад в одной из писательских организаций составляли списки на государственные награды к 50-летию образования Союза писателей СССР. Целыми списками писатели становились орденоносцами к знаменательной дате (об оценке произведений речи не шло)… Вот бы Лев Толстой взглянул на это!

Социалистическая матрица породила также огромное количество литературных чиновников. Огромное! На местном уровне, на региональном, на российском, на союзном… Среди этого чиновничества лишь единицы были наделены художественным даром, остальные играли роль идеологической служанки (хорошо, если еще роль завхоза). Матрица распалась, и большинство служанок осталось не у дел. Но по-прежнему хочется власти, внимания. Тут и возникают скандалы, выяснение отношений, припоминаются друг другу старые грехи. Всё это пошло, и не имеет никакого отношения к Литературе. К тому же в искусстве начальников нет!

Социалистическая матрица распалась, литература, ее обслуживающая, оказалась не нужна, и полки легко, без особой борьбы заполонило чтиво, выгодное и угодное уже теперь капиталистическому бескультурью и дикости нынешней России. В новом времени искренность художника имеет уже свою цену.

Еще один штрих к цензуре и запретам советского периода. Не стоит путать позерство и скандальность с искренностью. Вспомним Н.С. Хрущева. Этот человек осваивал космос, «обгонял» Америку, строил по всей стране хрущевки, взращивал, даже на севере, кукурузу, перекраивал (безголово) границы республик, грозился построить коммунизм к 80-м годам, – словом, за всем этим стояли тысячи научных учреждений, производств, партийных институтов, руководителей разных рангов, огромные коллективы честных советских тружеников и т.п., а тут выползает на сцену какой-нибудь поэтик, читает разную бредятину, которая ни уму ни сердцу, или художничек намалевал дурь какую-нибудь и тычет ее в глаза на выставке… От поэта и художника чего требовать? – у них ни большого ума, ни реальной ответственности перед страной нету. Зато апломба хоть отбавляй. И конечно, столкнувшись с таким искусством и псевдоискусством, Н.С. Хрущев остался в раздражении от дурацких претенциозных стишков или мазни…

Но русская пословица хороша! «Не тот дурак, кто сказал, а тот, кто поверил». Н.С. Хрущев в итоге сам себя подставил, связавших с «модернистской» интеллигенцией, которая нос воротила на Запад. Язвительная интеллигенция ему отомстила, выставила его дуболомом. Хотя после Сталина эта интеллигенция должна была бы вечно кланяться Н.С. Хрущеву в ножки.

Все-таки слишком политические лидеры СССР переоценивали значение и влияние искусства на жизнь. Именно искусства, а не средств массовой информации. Ведь глупые, неискренние художнические поделки имеют ничтожное значение. Равно как и угоднические, неискренние творения.

Конец эпохи просветительства

Художественная мысль нынче становится интимно-личностной и элитарной. Художественная мысль не входит в сферу главных интересов человечества, она не играет существенной роли в развитие отношений государств и народов, не влияет на процесс глобализации…

Не только, отнюдь не только отсутствие подлинно высоких творческих открытий в литературе последних лет свидетельствует об упадке интереса к литературе. К тому же открытия, безусловно, есть, всякое время дает сочные плоды, пока их, возможно, не распробовали толком. Напомним, что А.С. Пушкин при жизни не считался поэтическим лидером и не был первым поэтом в тогдашних рейтингах, Ф.М. Достоевский при жизни не был признан гением, о величии А.П. Платонова и речи в его время быть не могло… Упадок интереса к художественной мысли свидетельствует для всего человечества и для России (для России, быть может, в особенности) о завершении некой эпохи просветительства.

Есть несколько вполне объективных и неизбежных для всего мира причин, ведущих к ослаблению внимания к художественной мысли. Относительно России эти причины весьма очевидны. Еще в начале прошлого века население России было в подавляющем составе безграмотным. Не случайно позднее вместе с революционным порывом пришел и ликбез.

Литература, художественная литература, отчасти являлась в тот период и в период строительства социализма не только элементом пропагандистским, эстетическим, духовным, но и элементом просто просветительским. Люди учились читать, мыслить вместе с автором, мыслить самостоятельно, приобретали книги – это было фактом просветительства всего общества, повышением его образовательного уровня после многовековой безграмотности основной массы народа.

Всплеск интереса к литературе исторической направленности и историческим фактам в канун перестройки и непосредственно в перестройку и раннюю постперестройку тоже свидетельствовал о том, что общество нуждается в просвещении, правда, уже теперь не в простом просвещении, но более глубоком и разностороннем: религиозном, политическом (не только коммунистическом), историческом.

Теперь же общество все меньше стало нуждаться в просвещении – эстетическом, нравственном, романтическом… Оно прошло этот этап просветительства. И самым симптоматичным в этом плане является упадок интереса к поэзии, к лирике.

Также в дело просветительства резко вмешалась экономика. Бедность потенциальных читателей, с одной стороны. С другой, страсть не к духовным ценностям, а к материальным. Российское общество на протяжении десятилетий было жутко обделено материальными благами – невозможно было купить машину, магнитофон, джинсы, мебель, квартиру, и теперь люди по вполне оправданным причинам устремились не к книгам и нравоучительств, а к обыкновенному достатку, к материальным благам. Люди хотят красиво одеваться, иметь бытовую технику и т.д., а духовная составляющая бытия отошла на второй план или подменилась, именно подменилась, телевидением, чтением детективов, посещением церкви, некоторыми увлечениями, которые обеспечивают устойчивость духа. Общество слегка пресытилось книгой и, пожалуй, пока оно не пресытится вещами, о книге – о художественной литературе – вспоминать будет редко, как о духовных благах, на которые не хватает пока ни времени, ни сил; да и денег жалко.

В свою очередь, спрос рождает предложение, и литература все больше приспосабливается к потребителю, как правило, не очень искушенному в художественных ценностях: выветривается писательское мастерство, нет достойной и цельной критики, исчезают грамотные люди, которые способны квалифицированно оценить и понять настоящее, подлинное искусство.

Некий утилитаризм, желание материальных благ (которые можно пощупать) наложило свой отпечаток даже на ассортименте покупаемых книг. Покупатель боится остаться обманутым. А его обманывают. Обманывают тупые детективы, бездарные женские романы, сомнительные авторы-постмодернисты – всей этой ерунде он стал часто противопоставлять литературу предметную, не художественную, а историческую, биографическую, документальную, энциклопедическую.

Если в художественной литературе можно обмануться – мало ли чего насочинял автор, понравится ли еще? – то литературная документалистика все же не обманет, хотя бы какие-то факты из нее можно почерпнуть, опять же факты эти имеют некоторый применительный смысл, смысл познавательский; а художественная литература и стихи таковым фактологическим смыслом и значением не обладают.

На завершение эпохи просветительства сказалось много факторов. В том числе коллективный разум. Коммуникабельность общества несет некий мистический всеохватный эффект просветительства. И путь, прежде проходимый учеником от незнания к познанию, проходится современным молодым человеком значительно быстрее, чем прежде. Образованное общество дает ребенку образование уже своим существованием. А коллективный разум несколько опережает простое, прежде обычное просветительство. Поэтому у современной книги должны быть некоторые новые качества или большая градация, ибо невозможно ставить в один ряд литературу истинно художественную и женское сочинительство, детективное чтиво и т.п.

Художник и религия

Часть задач, которые ставила социалистическая матрица перед художественной литературой, сводилась к воспитательным и, как правило, атеистическим началам. На смену православной литературы дореволюционной России явилась литература соцреализма со своими идеалами.

Недавний возврат России к православию и появление огромного количества православной литературы в какой-то степени отодвинуло для верующих или желающих верить художественную литературу во второй, третий ряд. Словом, появление богословской литературы отняло читателей у литературы светской и соответственно часть общественного сознания в целом.

Опять же религиозная литература впрямую направлена на читателя, и он в ней находит то, чего ждет (от литературы художественной часто получает кота в мешке). Глубочайший смысл священных книг не может сравниться с побрякушками светской литературы, написанной тоскующими по мужику женщинами или мужчинами с неуемной жаждой тщеславия. Для верующего человека нового времени отказ от светской книги оказался безболезнен и даже закономерен.

Вместе с тем многие светские художники пристроились к религиозным идеям. И вот тут-то начался некий кураж неофитов, который, с одной стороны, ведет к оскудению художественной мысли и религиозной замкнутости, а с другой – к профанации православных идей. Точно кликуши, некоторые писатели – в большинстве комсомольцы и коммунисты в прошлом – затрубили о православных ценностях. Чаще всего это лицемерное прикрытие своей бесталанности и неумение быть до конца искренними.

Разумеется, православие в России – уникальное явление, Церковь – хранительница многих и многих духовных ценностей, и, разумеется, православному культу нужны свои издательства, теле- и радиоканалы и пр., но избави бог художественную литературу от новообращенных истериков.

К огорчению, православная современная литература тоже подчас страдает той же болезнью, что и литература некоторых светских авторов – неискренностью, конъюнктурностью, так как не отвечает на многие острейшие вопросы, подлаживается под власть или обкатанно и витиевато отвечает на все без исключения вопросы.

Пока что классика, в первую очередь, русская классика стабилизирует ситуацию в гуманитарной сфере, соединяя мерой художественности и глубоко верующих писателей (И.С. Шмелев) и атеистов (А.П. Чехов).

Однако с возвратом в нашу жизнь христианских ценностей повода для благодушия у общества не должно быть. Приобретая что-то, мы вполне можем что-то и терять. Ведь приобретя так называемую свободу – свободу, лишенную нравственной цензуры (сколько выплыло всякой сочинительской швали!), – мы потеряли некоторую целомудренность, чистоту, потеряли идеалы в искусстве. Всегда ли будет помощницей художнику в поиске идеалов наша Церковь? Да, всегда. Но всеохватно и полноценно ли? – вот в чем вопрос.

Новое слово, новое качество книги

Когда гремят пушки, истинный поэт все равно пишет о любви…

Несколько слов о культуре чтения. «Читающая страна» – это особое завоевание. Бескультурный народ не будет читающим, и как ни ерничают либералы-антикоммунисты, в СССР все-таки существовала высокая культура чтения, высокая культура редактирования и научной проверки изданий.

Теперь же неинтерес к поэзии, отсутствие серьезной светской философии, литературной критики, достойной публицистики (не той, которую стряпают сейчас скандалисты и передергиватели исторических фактов), упадок интереса к фольклору, оскудение языка, привычка к низкопробному чтиву и отказ общества и власти помогать творцу-художнику ведет к потере культуры общей, общенациональной. Культура чтения – это особенная культура, и чем меньше будет обладателей этой культуры, тем более будет оскудевать общество, несмотря на то, что статистический уровень образованности может быть достаточно высоким.

…Отсутствие на сегодняшний день новых захватывающих гуманитарных идей, теорий и идеологий вынуждает светскую литературу идти внутрь, а не наружу. Не к звездам, а к бренному телу… И совсем не случайно, что очень многие коллизии завязаны на эротике, сексе, психических отклонениях, внутренних неувязках и пр. Тень З. Фрейда, которая часто маячит в литературе Запада, добралась и до России. Впрочем, это даже не тень Фрейда, у нас своих психоаналитиков предостаточно, причем куда более интересных и изысканных, чем Фрейд: Ф.М. Достоевский, В.В. Розанов.

Нынешнее общество с его материальными потребностями в какой-то мере ограничило духовное поле и для художника. Социализм с его светлым будущим рухнул, капитализм очевидно несовершенен, поэтому художник остается в растерянности, не видя горизонтов развития общества, а посему ищет тему поблизости, внутри человека; это непременно загоняет автора на весьма пикантную почву, когда ведется речь о некоторых сексуальных устремлениях личности-персонажа (тут не имеется в виду литература маргинальная, вернее, не литература, а сочинительство разных скандальных пошляков). Таким образом, в русской литературе последнего времени любовь стала более обнажена, не социальна, как прежде, а более личностна, телесна.

С другой стороны, отсутствие на сегодняшний день всеохватной идеи, какой была, например, коммунистическая, не означает, что завтра этих идей не появится. Скорее всего, это будут даже идеи не переустройства мира, захват государств, хищническая перекройка границ, воинственный национализм и т.п., – это будут гуманитарные теории по созданию нового общества, новых юридических норм, новых религий (вполне вероятно, глобальных религий). То, что сейчас пока является в зачаточном состоянии, может обрасти неимоверными плодами совсем скоро.

Однако при этом сомнительно, что на платформе новых теорий вырастут культовые личности. Думается, появление в ближайшее время таких лидеров, как Ленин, Сталин, Гитлер, Мао тоже вряд ли возможно. И дело не в том, что новая теория будет не столь привлекательна, как тот же социализм или национализм, а в другом. Появлению культовой личности, вершителя судеб мира мешает чисто техническая деталь: ядерное оружие. Уникальнейшее и зловещее открытие двадцатого века является прекрасной страховкой от появления изуверских переустроителей мира. Личность, безусловно, значит многое. Но что она значит по сравнению с мощнейшим оружием, которое готово смести любую земную силу!

Это не отступление в политику, это некая иллюстрация того, что литературе будущего, новой книге придется нелегко: заразительная идея, к которой потянулись бы миллионы и которую бы подняла художественная мысль, пока лишь эфемерна, бесплотна и не имеет прописки. Но это не означает, что истинная книга держится исключительно на социальности и идеях. Новая книга может возвыситься за счет индивидуализма автора и личности героя.

У новой книги, невзирая ни на что, есть немалые предпосылки и перспективы. Чтиво останется чтивом: оно будет приобретать разные формы – детективно-фантастические, любовно-сексуальные, комические и т.п., но литература в ее высоком философском художественном смысле в России обязана появиться. Здесь мы опять касаемся таланта и искренности, духовной свободы и свободы от власти государственной и от власти денег.

Только тогда автор сможет быть свободен в своем творчестве, когда откинет всю зависимость от мира, откинет все шоры – идеологические, национальные, религиозные, морализаторско-ханжеские и т.п. Это совсем не означает, что он должен стать космополитом, даже – напротив, он должен опереться на духовность своего народа. Истинный писатель – всегда одиночка, за ним не могут стоять писательские сообщества, кланы, политические партии, за ним только – народный дух, народный инстинкт, народная тяга.

А чтобы приблизиться к этой народности, современному писателю и новой книге как никогда нужна искренность.

Нет никакого смысла обманывать собственную мать, когда перед ней исповедуешься, когда исповедуешься перед любимым человеком и ждешь его участия и понимания, так и художник в своем творчестве должен быть исповедально искренен, искренен даже в своих заблуждениях (конъюнктура и мода в согласии с искренностью не идут). Только тогда он по-настоящему будет понят и принят. Это отнюдь не гарантирует массового успеха, так как у массовости есть другие компоненты, но он будет услышан теми, кто его хочет услышать.

Кстати, об индивидуализме. Подчас автору кажется, что именно его перо вершит талантливое произведение: это, конечно, так, да не совсем так. Его перо движет еще и опыт поколенческий, опыт родительский, семейный, опыт народный и опыт человечества в целом. Гениальность художника не только в его индивидуализме, но и в народной окружающей среде. Художника ведет не только личностный творческий инстинкт, но и инстинкт народный.

При этом не забудем, что расслоенность нынешнего российского общества велика: нацменьшинства устремились к своей литературе, к своим божкам, социальные слои выбрали свою культуру, часто субкультуру, культуру ТВ и многое другое, оттого и всеобщего единоличного лидерства в литературе не очень-то предвидится. Хотя это сказано именно вопреки ожиданиям. Тут колоссальную роль должна сыграть художественность творца. Яркость индивидуализма. Яркость образа, яркость языка, яркость замысла. И безусловно – философское начало. Ибо любое крупное серьезное произведение в русской литературе – это прежде всего система взглядов на мир.

Новое значение книги должно подтвердить ее старое привычное значение, которое сегодня утрачивается: книга как способ духовного познания и духовного раскрепощения, не развлечения, а именно раскрепощения и постижения и себя, и мира.

2003 г.