Евгений Шишкин


ЛГУНЬЯ


Хоста – скромный курортный городишко на побережье Черного моря, примостившийся в небольшой треугольной долине, которую с юга омывает прибой, а со всех остальных сторон окружают отроги горного Кавказа; так что солнце добирается сюда поутру чуть позже, чем в соседний, восточнее расположенный Адлер, и скрывается ввечеру чуть раньше, чем в западнее раскинутом и покровительствующем всему побережью Сочи. У отдыхающих в Хосте – свои преимущества: городишко несуетен, тенист, уютен; пляжи чисты, по крайней мере морская вода у берега более прозрачна, чем в том же Сочи; а еще здесь реконструирована Мацестинская водолечебница: прежде мацеста была привозная, нынче здесь имеется своя сероводородная целительная скважина. Ничем другим выдающимся: культовой архитектурой, древними дворцами, дендрариями, современными аквапарками и зазывной роскошью набережных, которыми славятся черноморские курорты, Хоста похвалиться не может. Пожалуй, это и не городишко, а раздобревший поселок, который зимой спит, как медведь, – своего населения здесь считаные тысячи, а санатории и пансионаты в холодную пору заполнены на треть, зато летом наводняется приехавшим со всей некогда великой державы народом, который и дает в сезон годовую прибыль.

Хоста весьма известна у искушенных курортников. Стоит где-то упомянуть о ней в компании, как тут же кто-то подхватит: «О! Хоста! Конечно, знаю! Я там еще с подругой одной схлестнулся из Питера…» И тут начнутся воспоминания, овеянные то горным воздухом, то морским бризом, освещенные то ослепительным высоким солнцем, то матовой синью луны, обыгранные то скрипкой старого еврея из приморского ресторана, то треском, беспрерывным треском невидимых цикад, которые пилят и пилят на могучих платанах.

А быть может, долина Хосты и впрямь покрыта таинственной аурой всепроникающего омоложения и предрасположенности к милым знакомствам? Да, скорее, нет. На самом деле на таких недорогих провинциальных курортах в основном отдыхают люди, слегка отяжелевшие и уже не сентиментальные, парами: брюховатые мужья с такими же толстыми скуповатыми женами; замурзанные мамы с капризными долговязыми дочками и прыщавыми сынками, закомплексованными и дикими, которые в первый же день обгорят на пляже и будут ныть и портить себе и другим отдых; давно разведенные, уже далеко в «забальзаковском» возрасте и никому не интересные подруги с бесконечным перемыванием костей своим знакомым; полуспившиеся интеллигенты, которым женщины навевают тоску и пугают непомерной растратой денег, – словом, живой, увлекающейся публики не очень много; таковая, по обыкновению, оседает там, где пестро, шумно, крикливо: дансинги, бары, эстрадные идолы в концертных залах, студенческий сленг… то есть в том же Сочи и многолюдном Адлере. Правда, Хосту ни в коем случае нельзя признать захолустьем: в последнее время она преобразилась значительно: кафешки, пивнушки, бары, шашлычные, рестораны, дискотеки – злачных мест в центре городка в переизбытке, и вечером центральная улица кишит нарядным людом всех возрастов и расцветок, говорит на разных языках, пьет сухой красный «Мерло», водку и недорогой коньяк, кушает шашлык, катается на коне, фотографируется с удавом на шее, надрывается в микрофон караоке, давится сладкой липучей ватой, трясется на танцевальном пятачке под музыку наемного халтурного оркестрика, пробует прямо из бочек дешевые кавказские и кубанские винные суррогаты. Курорт по полной программе…

– Все-таки странно, почему в этом кафе заняты все места, а в соседнем почти никого нет? Те же цены, та же музыка? – спросила меня Надя, когда мы, прогуливаясь вечером, очутились напротив кафе «Удача».

– Этому есть причина, – осведомленно сказал я. – Название «Удача» для многих как магнит. Все хотят «Удачи». Ни «Грез», ни «Прохлады», ни «Каштанов», а «Удачи». Так мне одна местная девушка объяснила. Вернее, она не местная, приезжает сюда каждое лето подрабатывать официанткой… Давайте-ка и мы куда-нибудь заглянем, выпьем вина да по шашлычку из осетрины. А? Наденька?

– Давайте потом. Попозже, – уклончиво ответила Надя и мягко высвободила свою руку из моей незаметно подкравшейся к ней руки.

Настаивать на выпивке с осетриной я не стал: не резонно, у нас только первое свидание с Надей, поспешность может навредить. Но и отказ Нади от увеселительного заведения настораживал, не обернулось бы ее упрямство для меня в ничто: терять время на болтовню и прогулки не хотелось, отпуск на исходе, осталось только три курортных дня.

– Вы обещали показать мне весь город, – как бы оправдываясь за отказ, напомнила Надя.

– Да что тут показывать! По существу – одна улица. По ней мы и идем, – вздохнул я, закуривая сигарету.

Впереди был ресторан, можно сказать, фешенебельный, с претензиями; за большими затемненными стеклами виден почти пустой зал, столы с помпезной сервировкой, у дверей швейцар, на двери надпись на русском и английском «Работают кондиционеры»; у стойки бара сидят две девицы, скорее всего, проститутки, лица унылые, курят, вяло о чем-то переговариваются; за столиком в сторонке сидят четверо армян, старые, с морщинистыми лбами, с седой щетиной на лицах.

– Армяне в этих местах правят бал, – попутно комментирую я, заметив, что взгляд Нади упал на эту застольную компанию.

– Да где они только не правят, – грустно поддержала Надя. – В нашей области их тоже полно. Хотя я не различаю по национальности всех этих кавказцев. Я их стараюсь не замечать, но моему мужу приходится с ними часто сталкиваться. Он работает в налоговой полиции… Мы хотели поехать сюда вместе, с дочкой, но мне неожиданно дали санаторную путевку, а им пришлось остаться дома.

«Ну что ж, – мысленно отметил я. – Информация о муже полезная, примем к сведению».

Впереди – небольшая толпа зевак окружила фотографа с обезьянкой на плече. Белобрысый малыш пытается подсунуть обезьянке банан, обезьянка недовольно косится на него…

– Три года назад, – заговорила Надя, – мы всей семьей ездили в Кисловодск, я, муж и дочка. И там решили сфотографировать дочку с обезьянкой. Но обезьянка оказалась какой-то нервной и, представляете, укусила дочку в палец. Крови было! Рёву было! Муж чуть не задушил ту обезьянку, а фотографа заставил принести справку, что она не бешеная…

Со всех сторон летела музыка из открытых кафе и баров, вкусный запах шашлыков плыл по улице, нарядные, яркие, загорелые люди сидели на скамейках под кипарисами, ели шаурму, запивали пивом из банок, пожилые тетеньки у магазина продавали орешки разных сортов и воблу, пересохшую, ржавую, про которую говорили «свежая, астраханская, бери, сынок». У входа в аптеку стоял голубоглазый, невысокий, худощавый мужик, с растерянным видом, с полуоткрытым ртом, рядом с ним вертелся, слезно о чем-то канючил и растирал рукой сопли по лицу мальчишка лет семи-восьми, а напротив стояла бой-баба, в белой шелковой кофте и нелепой длинной красной юбке, наверняка жена, и что-то палила мужику прямо в лицо. Я напряг слух и услышал фрагментик бабьей отчитки: «Какой ты полоротый! Я тебе говорила: для ребенка анальгин…» Баба была из тех ядреных, тупых, свирепых кабаних, которые без повода и по любому поводу не дают своему мужу спуску. Драматург Островский выпукло и точно обыграл этот бабий деспотизм в своих героинях, но некоторые детали таких особей тонко прописал в одной из документальных повестей и Виктор Астафьев: такие, мол, бабы – обычно южного замеса – с горячими, черными глазами, с крепкими широкими задницами, к тридцати годам так возненавидят своего мужа, что… Дальше, пожалуй, и продолжать не стоит.

Я искоса посмотрел на Надю, примерил ее к подобному типу. Нет, похоже, не то. Хотя кто знает, что она за птица? Поет одно, а делает… В этот момент мне почему-то страстно захотелось обнять ее, стиснуть в своих лапах, безжалостно сорвать с нее платье, отыметь ее самым свирепым образом, как последнюю потаскуху… (Эк ведь, как бывает мужика-то колбасит страстью!) Но я лишь осторожно, ласково взял ее за руку. На этот раз она не артачилась, ее тонкая рука с длинными прохладными ноготками была уже мне подвластна. Я даже с некоторой влюбленностью посмотрел на Надю. В общем-то она очень мила. По-своему очень мила. Очки в круглой тонкой оправе, которые придают лицу некоторую оригинальность и умность, кожа лица свежая… Эх, жаль, что она не согласилась выпить вина, наверняка нравилась бы больше.

– Вот и вся Хоста, – сказал я, когда мы прошли центральную улицу и оказались против почтамта и железнодорожной станции на площади, где рядком стояли легковушки и кучковались владельцы-таксисты. Клиентов для них покуда не находилось, клиент дозревал в кафе и ресторанах. – Ну что, Наденька, город я вам показал. Быть может, теперь пришло время «попозднее», когда стоит вкусить шашлыка? Я тут знаю одну точку, где…

– А пирс? Вы же сами мне сказали, что главная достопримечательность в Хосте – это пирс.

– Да, пирс, пожалуй, здесь самое памятное.

Мимо скамеек, где сидели-судачили старушки, которые подбирают пустые пивные бутылки, по недлинной аллее, под фонарями и пальмами, мы прошли к туннелю под железнодорожным полотном, – неприятное, темное, сырое место. Не могут отремонтировать, осветить! Миновав его, вышли к морю. Надя держала меня под руку – свидание, казалось, ладится. А то, что она замужем, так это еще и лучше: замужние менее капризны, более чистоплотны… «Ладно, не стоит забегать вперед», – пристопорил я себя.

Ничего особенного в хостинском пирсе нет: уходящий в море узкий двусторонний причал на бетонных сваях, с вышербленным асфальтовым покрытием, с металлическими кривоватыми поручнями и редкими фонарями освещения. Однако эту ничегоособенность покрывает какая-то загадочная романтика уходящего далеко в море, старенького, плохоосвещенного пирса. Пирс как будто очень мудр, он многое повидал, многое пережил, подслушал многие слова и мысли людские. Даже то, что фонари здесь были редки, мутны, играло в его пользу: отсюда, из полутемноты, лучше, отчетливее и ближе проглядывались звезды, луна, магическо-ясно отблескивал на темной воде лунный шлях. Отсюда же широко, панорамно просматривалась утонувшая в густой, южной, ночной тени гор курортная Хоста, означенная острыми ориентирами разномастных огней, реклам, светящихся окон. В сезон центральная улица Хосты до двух ночи полна народом и сверкает увеселительными огнями…

Мы стоим с Надей почти у самого торца пирса, далеко в море. На море штиль. Затаив в своих таинственных глубинах какую-то неимоверную силу стихий, бурь, штормов, какую-то вулканическую спящую энергию, море величаво и дремотно простиралось перед нами до горизонтного бесконечья, которое прятало побережья Босфора, знойные базары Турции, белокаменный мусульманский Стамбул, в которые в общем-то и не верилось.

Мелкие волны без всякого азарта, бесполезно и скучно набегали на бетонные опоры, на волнорезы, на бетонную оторочку берега и, чуть белея слабой пеной, растворялись в потемках моря во встречном потоке таких же мелких бесполезных волн.

Тихо. Какие-то береговые звуки музыки, гул автомобильных моторов с трассы на Сочи, лязг железнодорожного состава – всё быстро гасится, исчезает в пространстве между морем и небом. В небе звезды – задумчивые, печальные; они и не могут быть иными: над морем столько простора и одиночества, столько заунывности! На восточном небосклоне серебряной полумонетой сверкает месяц, стелет нам с Надей под ноги обманную блескучую дорогу… Я держу Надю за руку, мне это приятно. У нее красивая рука. И так кругом вольно, душисто, тепло и свежо. Удивителен ночной морской воздух: можно стоять в пиджаке – не будет жарко и душно, можно раздеться донага и испытывать комфортную теплынь.

– Как хорошо! Я так рада, что вы пригласили меня сюда! – вздохнула упоительно Надя. – Даже голова кружится от необычности и не верится, что я – это я…

Мне очень хочется поцеловать ее, но я почему-то медлю, не решаюсь, может быть, боюсь сбить ее романтическое вдохновение.

– Если б не вы, я бы весь вечер просидела за книжкой. А ведь книжка не убежит?

– Конечно, не убежит, – соглашаюсь с покорностью…

Слева, высоко на горе, светится неяркими огнями за тонированными стеклами почти наново выстроенный санаторий; над его крышей – огромными зеленоватыми буквами надпись «Мыс Видный». Название не случайное, оправданное и легендарное, этот мыс моряки с кораблей, идущих в гавань, видят прежде всего. Надя именно из этого санатория, из вотчины министерства путей сообщения. На пляж из санатория ведет модерновая застекленная шахта лифта, сейчас, в потемках, помеченная красными огоньками. Пляж у нас с Надей один, общий: я остановился здесь в небольшом пансионате «Московский железнодорожник». Спасибо Андрею Платонову, этот замечательный писатель пристроил меня сюда по блату. А ежели всерьез, то за меня похлопотали из одноименного еженедельника «Московский железнодорожник», в нем я опубликовал статью о Платонове, который в свое время служил на железной дороге машинистом; вот я и оказался здесь, «в этом прекрасном и яростном мире». Рядом с Надей.

– А я уже давно работаю по этому ведомству, – рассказывает мне Надя. – Оно почти полувоенное, приказы начальников у нас не обсуждаются. Но может, это и хорошо, порядка больше. А если честно, не хочется вспоминать про работу…

– Мне очень нравится, что вам не хочется вспоминать про работу. – Я к Наде еще теснее.

Если окинуть взглядом слева направо хостинский берег, то сперва взгляд скатится с высокой надписи санатория «Мыс Видный» по темному горному склону, цепляясь за редкие огни, которые помечают серпантин, уходящий в какие-то селения, и за красные угольки, которыми означены какие-то радиолакационные мачты и антенны; пересечет виадук и ровную череду фонарей, сопровождающих автобан из адлерского аэропорта в Большой Сочи; пройдется по окнам и крышам городских зданий, школы, военного санатория, заслоненных платанами, лаврами, кипарисами, пальмами, магнолиями – до чего богата растительность субтропиков! – и в конце концов справа натолкнется на новый дорогой отель с безумно ядовитой, ярко-синей вывеской «Аквамарин», которая рвет ночь неоновой синью, бьет по глазам на фоне темного горного склона, восточного склона над хостинской долиной.

– Что такое аквамарин? – спрашивает меня Надя и тут же торопится ответить. – А-а, я вспомнила: это же камень.

– Да. Похожий на морскую воду, темно-зеленого цвета. Говорят, этот камень приносит морякам удачу.

– Почему же они для рекламы выбрали такой крикливый цвет? Он совсем не напоминает морскую воду.

– Реклама – это иллюзия. Для иллюзии темно-зеленый цвет, цвет глубинной морской воды, не очень подходит, нечто смиренное, даже унылое. Иллюзии, напротив, должны быть яркими, ошеломляющими. Заплати деньги – и весь аквамарин мира у твоих ног!

Меня слегка понесло на волне красноречия, но, наверное, в толк: молчание при первом свидании всегда неловкое, тягостное, да и разговор на какие-то далекие, отвлеченные темы быстро сближает людей. Как там у Чехова? Герои в его пьесах ходят из угла в угол, едят, пьют, рассуждают о каких-то сторонних материях, а в это время потихоньку рушится их жизнь… Так же и здесь, только с обратным знаком: в пустом разговоре цементируется знакомство, заполняются те полые поры общения, которое дает и симпатию, и дружбу, и даже любовь… Мне хотелось как можно скорее расположить к себе Надю, приблизить к себе, приручить: отпуск кончается, осталось-то всего три дня; впрочем, день отъезда даже не в счет.

– …Кстати, я думаю, что самое лучшее избавление от рекламы – дурная реклама. Я даже считаю, что наркоманию надо лечить антинаркоманией. Наркоман попадает в мир красочных галлюцинаций. А вы дайте ему с помощью наркотиков мир страха, обожгите ему душу, как утюгом палец. Захочет ли он еще?

Попутно, во время своего антинаркотического монолога, я приобнял Надю за талию и слегка притянул к себе; Надя моим притискиваниям не сопротивлялась, и это мне показалось многообещающим непротивленьем.

–…Яд боится противоядия. Недаром опытные пьяницы рекомендуют за час до застолья выпить граммов пятьдесят водки, – витийствовал я, – чтобы организм, получив начальную дозу алкоголя, выработал алкогольное противоядие. Тогда все последующие дозы алкоголя будут несколько нейтрализованы, и вы не упадете под стол раньше других…

Я потянулся к Надя, чтобы поцеловать ее в висок, осторожно, нежно, для зачина… Но она вежливо отстранилась.

«Ну что ты дуреха ломаешься могли бы отлично провести время съездили бы на катере в ночное море посидели бы в баре выпили доброго вина отведали шашлычка а потом ко мне классно бы провели время в номере я один сосед вчера уехал и администраторша мне пообещала что в ближайшие дни никого не подселит какие возможности какая ночь для того и курорт чтобы отдыхать и получать удовольствие глупыха ты кокетливая», – понесло меня в потоке сознания, почти как по Джойсу. Впрочем, Джойс не был первооткрывателем потока сознания, он вторичен, наши Лев Толстой и Достоевский опередили его; Джойс просто-напросто выкорчевал знаки препинания из текста размышлений своих героев, сбил дыхание читателя.

И хотя меня внутренне прорвало на стремительную укоризненную речь, все же отчаиваться я не собирался. Всего лишь первое препятствие, всего лишь первый приступ, разведка боем… Да и поломаться – у женщин принято. И правильно. Без какой-то прелюдии – даже неинтересно. Вроде как за бесценок.

Надя улыбнулась мне, словно бы хотела подбодрить, и положила свои руки мне на плечи.

– Какой чудесный вечер вы мне подарили! Здесь так здорово! Как будто в море на корабле. – Она мечтательно запрокинула голову, а предо мной еще ближе стала ее открытая шея и манящая грудь.

На красавицу Надя явно не тянула, но все-таки было в ней что-то. Неспроста я ее вычислил на пляже. Хотя сразу догадался, что она штучка особенная, на каждого не бросается. Но побороться за нее стоит. Она не какая-нибудь бестолковая болтушка в разводе или пугливая строптивая дозамужняя коза, или с заплывшими мозгами и тяжелым задом толстуха-обжора; в ней есть гордость, недоступность, в ней есть лирика… Недаром сегодня на пляже я спросил себя: «Ты хочешь такую?» – «Да, я такую хочу», – ответил и пошел за ней в море. А из моря вышел с некоторыми ее анкетными данными и уже на той стадии знакомства, когда можно назначать свидание. Жаль времени мало! Скоро домой. Не затянулось бы всё. В любой женщине есть непоследовательность, слабина, – только бы угадать эти лазейки. Ведь и на свидание Надя пришла нарядная, стало быть, неравнодушно: подкрашенная, в ушах большие золотые кольца, топик со строчками люрекса, юбка со смелым разрезом на боку, туфли на высоком каблуке, – всё явно на выход.

– Извините меня, – заговорила Надя, – но мне постоянно хочется проститься с вами.

– Почему?

– Потому что мне кажется, что я понапрасну отнимаю ваше время.

– Какое время?

– Время вашего отпуска, который скоро заканчивается?

– Перестаньте говорить ерунду, Наденька, – сказал я, властно притянул к себе Надю и своими губами хотел закрыть ее накрашенный рот.

– Пожалуйста, не нужно! – Она не вырывалась из моих объятий, но увернулась от поцелуя. – Не сердитесь на меня. – И тут она понизила голос, заговорщицки зашептала: – Вам ведь все равно, кого обнимать. Вам ведь было бы приятней, если бы на моем месте оказалась вон та девушка… Не спешите оборачиваться, а то она догадается, что мы заговорили про нее.

«Опаньки! Ну и ну!» – мысленно воскликнул я, когда, немного спустя, развернулся в указанную мне сторону. В нескольких метрах от нас, держась руками за поручень, стояла девушка в коротком белом платье на просвет. Вся ее удивительно ладная, загорелая фигура, в белом нижнем белье была хорошо различима, будто для показа, примагничивала взгляд своей опрятностью, своей классичностью, – это не какая-нибудь безгрудая, тощая, как кузнечик, модель с подиума, на которой платье не сидит, а висит, будто на одежных плечиках. Светлые волосы падали ей на плечи, а в лице было то юное очарование, которое далеко от разукрашенной кукольной смазливости, одни глаза чего стоили – большие, яркие, черные… Н-да, это был истинно лакомый кусочек, настоящая конфеточка. Нет, не то. «Конфеточка» к этой красивой девушке никак не подходит. Но и набоковская «нимфетка» никуда не годится. Да и что такое «нимфетка»? – что-то искусственное, бездушное, от греческих мифических полубогинек, что-то холодное, «мраморное», мертвечина какая-то. К тому же и пошло. Точно так же, когда женщину называют «ангел», – это лживо, елейно и пошло. Борец с пошлостью Набоков сам вдруг предложил слащавенькую подделку – «нимфетка». Да и не по-русски всё это! Нет, в нескольких метрах от меня стояла просто красивая, даже очень красивая девушка в белом платье. Вот с такой бы поотдыхать! Махнуть бы куда-нибудь в экзотический ресторан на гору Ахун, по канатке бы прокатиться на Красной Поляне, можно бы рискнуть – в Абхазию на Рицу, с шашлыками бы, с шампанским…

– Вот видите, – разлучил меня с девушкой голос Нади, – вам не обязательно меня обнимать. Я уверена, что с той девушкой вам было бы приятнее, чем со мной. Признайтесь в этом хотя бы себе…– Она ёрнически улыбнулась. – А у меня к вам совсем другие интересы.

– Какие интересы? – машинально спросил я.

– Другие, – усмехнулась Надя и опять подняла лицо к небу.

«Другие?»– повторил вопросительно я, с подозрением приглядываясь к Наде. Может, я просто лопух и не догадываюсь, куда она гнет? Ведь «другие интересы» мне уже как-то встречались…

Два года назад я отдыхал на турбазе в Крыму, в Судаке. Естественно, познакомился с женщиной, стройненькой, симпатичненькой, гэкающей хохлушкой, немного кривлякой, которая поначалу корчила из себя недотрогу. Однажды я возьми да пошути: «Что же вы от меня ускользаете каждый вечер? Я даже готов заплатить, чтобы быть с вами». Что-то шельмовское вспыхнуло в ее глазах; она залыбилась и, вроде как в шуточку, решила поторговаться: – Сколько? – Сто.– Сто чего? Гривен? – Я не признаю ваши гривны. Долларов!

Как тут она расцвела!

Позднее сосед по комнате уверял меня, что я дал лишнего: сто гривен – уперлось бы; хохлы своим шлюхам платят мало: во-первых, хохлы по натуре жадноваты, а во-вторых, уровень жизни в самостийной Украине низковат. «Переплатил ты, братишка. За такие бабки ты бы троих купил влеготцу…»

«А вдруг и Надя ждет, выпытывает из меня меркантильное предложение?» – внутри у меня аж похолодело. Тот же «сосед-турист» порассказал мне такие невероятные, вопиющие истории о женской продажности, что я потом еще долго смотрел на женщин его глазами. А он как-то раз начертил пальцем символ доллара на песке и объяснил: «Я даже в каждой бабьей фигуре доллар вижу». И ведь что-то в самом деле угадывалось, прочитывалось родственное в этом идольском знаке и в женской фигуре. «Гляди-ка сюда, – пояснял он мне, указывая на знак $ .– Верхний выгиб – это грудь. А нижний выгиб в другую сторону – это крутые женские бедра. Вот и получается этакая змеища…»

В этот момент я нечаянно заметил, что к девушке в белом подкатил парень, – нет, даже если отнестись к нему безревностно, это был уже не парень – мужик, даже мужичина, высокий, осанистый, кучерявый амбал кавказского покроя, который принес для девушки банку то ли с пивом, то ли с коктейлем. И жалость, и ненависть вспыхнула во мне к этой очаровашке. Символ доллара призрачно замаячил под просвечивающим белым платьем… Мне почему-то захотелось сказать что-то колкое и обидное Наде, которая все еще смотрела в небо. Вон грудь-то у нее так и рвется наружу…

– Как в счастливом сне! – наконец вздохнула она, благодушно улыбнулась и опять принялась за свое: – Простите меня. Я погубила вам вечер.

– Перестаньте издеваться, Наденька. И набивать себе цену.

– Я совсем не издеваюсь. И совсем не набиваю себе цену. Просто мне вас очень жаль. Во время отпуска у вас наверняка была здесь подружка, об этом легко догадаться. Теперь у вас осталось несколько дней, которые можно потратить еще на одно любовное похожденьице.

– А вы язва, Наденька. – Я убрал со своих плеч ее руки и закурил сигарету.

– Поймите меня. Пусть это жестоко по отношению к вам, но… Но я очень боюсь стать похожей на вас. Вы ведь уже никого не любите. И возможно, никого уже никогда не полюбите.

Я взглянул на нее, хотел что-то ответить, вроде того, что она мне не прокурор, но тут же и передумал: какое-то разочарование и равнодушие навалились на меня разом. Я стоял опираясь локтями на ограждение пирса, глядел на черную воду, где слабо пошатывались мелкие волны. На этих волнах покачивались отблески фонарей с пирса; в этих отблесках было что-то усталое; мол, всё в этом мире – вздор, и мудрость – не в деятельности, а в созерцании.

– Простите… Еще раз простите… Я не подхожу вам для развлечений. Я вам сразу дала понять, что замужем и что не просто замужем, а люблю своего мужа.

– Все женщины дают что-то понять, все кого-то любят…

– Да нет же! Я ни в чем не обманула вас. Я вообще никогда не обманываю мужчин. Только иногда – женщин, – рассмеялась Надя.

– У вас лесбиянские наклонности?

– Я знала, что вы что-нибудь такое ввернете… А хотите я вам честно признаюсь?

– Валяйте, – без энтузиазма ответил я и обернулся, чтобы посмотреть на девушку в белом и кучерявого кавказца. Их поблизости уже не было; поодаль, ближе к берегу, маячило и все больше терялось в толпе гуляющих и в свете береговых огней белое платье, как несбывшаяся мечта юности…

– Да-да, я обманываю именно женщин, – понизив голос, вкрадчиво, с каким-то упоением продолжала Надя. – Я вернусь из Хосты и расскажу своим верным подругам о вас. Скажу, что я познакомилась с вами на пляже, что мы все время были вместе, что мы гуляли с вами по пирсу под звездами, что вы читали мне стихи, что вы транжирили со мной деньги в ресторанах. А еще – что мы с вами всюду безумно целовались и вы были неотразимым любовником.

– Чего? – я даже поперхнулся от сигаретного дыма. – Что за бред? Зачем это?

– Именно так и будет! – весело подтвердила Надя. – Может, для вас это глупо и странно, но я знаю нескольких женщин, которые верны мужьям, но иногда рассказывают друг другу про своих вымышленных любовников…

Дождавшись, когда я выдохну дым очередной затяжки, Надя приблизилась ко мне, обняла, сочно поцеловала в щеку. Затем ладошкой стерла, видать, оставленный на щеке след от помады.

– Очень прошу вас: не провожайте меня. Микроавтобус довезет меня до самых ворот санатория. До свидания. Наверно, мы еще увидимся с вами на пляже.

Я действительно не набивался в провожатые и не рыпнулся за Надей следом. Она уходила по пирсу, а я оставался на месте. Задумчиво постукивал пальцем по сигарете, сбивая уже давно сбитый пепел.

В уходящей походке Нади была какая-то легкость, даже веселость; похоже, и впрямь Надя нахваталась в нынешний вечер добрых свежих эмоций. Она даже как бы слегка припрыгивала при ходьбе, и маленькая дамская сумочка в ее руке не просто раскачивалась, а болталась – ну ровно счастливая школьница с «пятеркой» в портфеле. Скоро Надя исчезла из моих глаз, пестрый берег поглотил, растворил ее.

Привычная, уже примелькавшаяся мне за время отпуска Хоста сейчас притихала. Нет, все заведения еще работали и были полны посетителей, однако темная южная ночь все ниже и ниже опускалась на долину, горы будто бы сдвигались, давили своей тенью. Справа отчаянно боролась с темнотой лживая зазывная надпись над дорогой гостиницей «Аквамарин», – наверное, всё в этой гостинице неестественно, лживо, поддельно, как эта крикливая, ядовито-искристо-синяя реклама. Левее, над серединой хостинской долины, по-прежнему горели многочисленные огни, и, хотя праздной толпы с пирса не было видно, отсветы фонарей, реклам, словно какой-то цветной пьянящий туман стлался между тропических деревьев вдоль центральной улицы. Курорт трудился… А слева на горе, на другой стороне хостинской подковы, бросались в глаза огромные буквы «Мыс Видный»; туда, в санаторий, сейчас повезет Надю по петлявой дороге маршрутный микроавтобус; а может быть, уже везет. Ну что ж…

Я мимолетно вспомнил о девушке в белом платье, об этой наивной, возвышенной, мужской мечте; возможно, эта очаровательная девушка изнывала сейчас в нетерпеливых объятьях здорового горца и вынуждена была прикидываться, лгать…

Я отвернулся от Хосты. К морю. Сейчас не было малейшего ветерка, но от моря исходило живое, свежее, неутомимое дыхание. Море в отличие от суши всегда, и в самый идеальный штиль, трепетно, живо; не дает ощущения пустоты, бесприсутствия, мертвости, которые есть и в безбрежной степи, и в песчаном бесконечье пустыни. Под поверхностью степи и пустыни ничего нет, нет жизни; а море всегда таит в себе жизнь, и даже эволюцию этой жизни; материалисты и вовсе считают аквамир прародителем всего живого. В глубинах – косяки мальков, стаи хищников; и волшебное царство с красавицами русалками и бородатым Нептуном...

Вдали, справа, со стороны Сочи, замерцали огоньки. Позднее они вытянулись в ровные горизонтальные гирлянды, одна над одной, и стало различимо многопалубное судно; должно быть, богатый туристический лайнер, идущий черноморским круизом. Судно поравнялось с Хостой, и теперь уже хорошо видать многочисленные огни палуб, кают; если вслушаться, доносилась и музыка, высокие ноты растекались далеко над затишным морем. Людей на судне разглядеть было нельзя – далековато, но чувствовалось, что их там много, что они все нарядны, беззаботны, и берут от теперешней отдохновенной жизни всё возможное; на каждой палубе ресторан; повсюду соблазнительные женщины в вечерних платьях с обнаженными плечами и натуральными брильянтами в серьгах; у бильярда и у рулетки в казино – самодовольные, преисполненные гордости мужчины-бизнесмены, элита мира, которые знают, за что платят деньги; их обслуживают усмешливые, саркастически-наблюдательные горничные, с которыми спят матросы команды; там толстый и обязательно нервный и ворчливый кок и, конечно, строгий, усатый капитан в белом кителе, с золотым шитьем на погонах и вычурным якорем в кокарде на тулье белой фуражки.

Мне вспомнился один из самых надуманных и ходульных рассказов величайшего мастера слова Ивана Бунина «Господин из Сан-Франциско». Как люди поддаются красивому обману! Как тешит он им сердце! Гений Бунина в этом преуспевал безусловно… Неужели Надя действительно своим подругам, готовым посмаковать чужие увлечения, рассказывает о несуществующем адюльтере? Сама верна и счастлива с мужем, а врет, чтобы в глазах подруг не выглядеть глупыхой, белой вороной, ведь женщины все изменщицы и супружеская жизнь это такое ярмо… И неужели она права в том, что мне уже все равно, кого обнимать – лишь бы помоложе, покрасивее, постройнее… А может быть, это беда моя? Беда всей моей жизни, что я никогда никому не был верен и что мне не встретился любимый человек, как Наде, кроме которого я никого обнять-то бы и не хотел! Однако, и я, наверное, никому не встретился…

А вдруг Надя ввела меня в заблуждение, просто-напросто обманула, как обманывают направо и налево многие-многие женщины? Впрочем, женщины, вероятно, и созданы для того, чтобы обманывать простаков мужчин. А потом и самим навсегда оставаться без настоящей любви и настоящего счастья.

Гирлянды огней на богатом судне все больше отдалялись от Хосты, от пирса, все дальше уходили во мглу моря и неба. Через два дня я уеду из этого чудесного и грустного городка на Черноморском побережье.