Евгений Шишкин

ЛЕГКИЙ ХАРАКТЕР

Много раз доводилось мне в застольях становиться свидетелем раздраженной сцены, когда жены ограничивали в выпивке своих мужей. Или старались таковые урезки произвести. Жёны надували губки, кривились, фыркали, нервно взбрыкивались, заслоняя ладошкой мужнину рюмку, стопку, бокал, фужер или стакан, в которые стремилась горячительная струя из бутылки, и либо шепотом, либо громогласно претили: «Хватит!», «И так уже лыко не вяжет!», «Завтра на работу!» Или небрежительно отмахивались от мужа: «Хоть залейся! Я тебя на себе не потащу!» Картина расхожая и грустноватая. Женщину тут осудить – грех: она в гости собиралась, наряжалась, душилась, бровки выщипывала, мечтала повеселиться, окруженная вниманием благоверного, а он…

Галочка, однако ж, вверх тормашками переворачивала все представления о женином неудовольствии по поводу крепкой накачки мужа за праздничным столом. «Лишь бы в радость! – присказкой выражалась она. – Слышь, Игореша! Лишь бы тебе в радость!»

Но начнем по порядку.

В тихий городок Стрижевск, затерянный среди сосновых лесов, я заехал попутно, возвращаясь из родных мест в Москву на машине, – попроведать университетского приятеля Николая. Случилось это в субботу, уже под вечер, когда весеннюю нагретость мартовского дня выстуживали ранние сумерки. Заявившись в дом друга без предупреждений, ввечеру в выходной, я нежданно-негаданно угодил на празднование дня рождения его жены Кати. Благо круг гостевой у них оказался невелик – всего лишь одна супружеская чета, – а у меня нашелся приличествующий событию сувенир. В застолье, таким образом, я вписался без помех, даже чувствовал на себе избыток заботливого внимания.

– Столичные птицы в нашу глухомань залетают редко, – говорила та самая Галочка, которая со второй фразы легко, без нажима и без фамильярности перешла со мной на «ты». – Давай рассказывай нам московские штучки. Говорят, Пугачева и Киркоров собрались разводиться? Популярность-то падает…

Я пожимал плечами, говорил, что про жизнь эстрадной богемы знать ничего не знаю и что провинциальные обыватели чаще бывают просвещеннее столичных. И вольно-невольно разглядывал своих новых знакомых.

Галочка являла собой этакое мягкое доброе существо, белокурое, в мелких завитушках, с голубыми глазами, с круглыми щечками с ямочками, с толстенькими губками, – пышечка-помпушечка; веселая, с быстрой речью, в которой мерцали иногда уместные остроты; в сером бархатном платье, – явно дорогом, – явно форс, – отделанным норковым серебристым мехом, на руках несколько золотых хомутиков с камешками, на шее – златая цепочка со знаком зодиака (не разглядывал – каким, гороскопам никогда не верил и считал их шарлатанством разных глоб…). Словом, против меня сидела миленькая во внешности, простодушная в общении и оттого привлекательная, молодая особа. Заведующая местной сберкассой. Узнав о ее профессии, я даже порадовался: ну, самое место ей быть там: и на виду у людей, и при почете – все ж маленькая начальница.

– Игореша, закусывай! Покрепче закусывай! На сальце вон налегай. Под закусочку-то больше выпьешь, – смеясь подзуживала Галочка, после того как муж опрокидывал в рот следующую и очередную стопку водки. Он именно опрокидывал стопку – залпом, даже рывком, потом, тихо крякнув, не спеша, не суетливо обращался к закуске.

Игореша являл из себя мужика дюже осанистого, «гористого» – как гора; крупный, очень крупный с лица, с тяжелым подбородком и недовольным ртом (со спущенными уголками губ), и очень добрыми, какими-то детскими, зеленоватыми глазами; светловолосый, подстриженный, похоже, «под полубокс», с косой короткой челкой. Весу в нем было центнер с гаком, не менее (это я позже не умозрительно, а эмпирически прочувствовал); пил он на редкость смачно, увлеченно, всякий раз по полной.

«Недолитая стопка – что машина без колес, что баба без грудей, что дом без крыши», – высказался он по сему поводу. Пожалуй, эта была самая длинная и оригинальная фраза, которую я услышал от него в застолье. Многословием он не грешил. А его упоминание о доме без крыши оказалось неспроста: он труженик-строитель, прораб: целый день то на холоде, на ветру, то на жаре, – можно и расслабиться в праздник-то. К тому же здоровьем, видать, не обижен – литр, а то и полтора «на грудь» под хорошую закуску примет. Да еще при таком-то либерализме женушки!

«Должно быть, во всем у них мир и благодать, если даже в выпивке такая гармония»,– подумалось мне, когда я наблюдал за ними.

– Что ж ты не пьешь-то? – по-компанейски обращалась ко мне Галочка. – Ну и что, что за рулем. Выпил бы да переночевал. С Николаем вон сколько не виделись. А остановиться и у нас бы мог. Сынишку мы к бабушке на сегодня сплавили. Места у нас в доме хватит. Ты б на наш дом поглядел. Как Игореша развернулся!.. Прораб он и дома прораб. Вон, с Николаем да Игорешей-то пропусти по стаканчику. За встречу, за Катю-именинницу…

К сожалению, выпивка и долгое гостевание у друга в мои замыслы не входили. Еще до полуночи я собирался одолеть километров сто пятьдесят пути, потом где-нибудь приткнуться, покемарить с часок в машине, и снова в дорогу: уже поутру я, кровь из носу, должен был быть в столице по срочным, вечным, проклятым делам. Дорога, к моей радости, оказалась вполне сносной – не разбитая и повсюду обсохлая. Мартовское солнце поднималось рано, светило ярко и уже сгоняло последнюю наледь с обочин. Ехалось поутру хорошо: трасса почти пустая.

Но это будет впереди, пока же наше застолье текло своим неизвилистым обыкновенным руслом. Тосты, анекдоты, бытийные истории, курица-гриль, самодельный, «обалденный» соус… Даже потанцевали немного. Не без того. Я потоптался на пятачке перед праздничным столом сперва с именинницей Катей, потом – с Галочкой. Невольно трогая в танце Галочку за мягкие плечи, талию, невольно «натыкаясь» на ее пышную грудь, я с некоторой вульгарщинкой думал: «Экая сдобная булочка!» И с приятностью наблюдал, как движутся ее толстенькие губки, как открыто, простодушно смотрят на всех ее голубые глаза, – на какую-то минутку у меня даже пробудилась зависть к Игореше.

– Зря ты сегодня едешь. Ехать в ночь – только приключений себе искать. Выпей да оставайся, – говорила Галочка.

– Боюсь, – пококетничал я. – Останусь – еще чего доброго в тебя влюблюсь. Опасно.

Галочка весело рассмеялась и легонько ущипнула меня в бок.

Наконец мы с Николаем выбрали время: уединились в кухне. Под табачный дым вошли ненадолго в светлую реку студенческих воспоминаний, в которой купаться бы да купаться! Но… После задымленной кухни я объявил честной компании, что уезжаю.

Мои слова об отъезде были приняты в штыки. Достаточно огрузлый от выпитого Игореша, который уже почти не произносил слов, а только жестикулировал, вдруг захотел со мной выпить, указывал толстыми волосатыми руками на бутылку с водкой, мол, надо разлить… хотя многократно слышал, что я нынче не пью. Галочка тоже высказала свое неодобрение: «Ну понятно, не пьешь. Нельзя. Хоть так посиди. Да лучше бы заночевал, на свежую голову в дорогу…» А Катя неуступно и хозяйски заявила: «Пока пирога с чаем не отпробуешь, не отпущу! Сама пекла, полдня у плиты стояла, а ты поехал!»

Мы опять оказались за столом вокруг слоистого аппетитно усыпанного вишенками пирога. Игореша «под пирог» почти одну за одной пропустил пару стопок. «Н-да…» –почесал я у себя в затылке, глядя на его толстую красную шею, и вспомнил армейскую байку. Рассказал обществу:

– В полк неожиданно рано утром приезжает проверяющий генерал, реальным прототипом этого проверяющего, говорят, был маршал противотанковых войск Батицкий, мужик по комплекции вроде Игореши. Выстраивает офицеров на плацу и диву дается. Офицеры все помятые, движутся как сонные мухи, лица опухшие, глаза с похмелья красные. «Да вы что, товарищи офицеры! – возмутился проверяющий. – Разве так можно? Выпил грамм восемьсот – и остановись!»

Все рассмеялись. Игореша тоже растянул в улыбке рот. По моим прикидкам, Игореша уже приговорил литр.

– Домой-то доберетесь? – тихо, по секрету, спросил я Галочку, указав на ее мужа.

– Не впервой! – беспечно усмехнулась она.

Вот и пирог с чаем был с благодарностью к хозяйке откушан, я опять засобирался в дорогу. Впрочем, все наше застолье распадалось. Галочка и Игореша тоже пошли в прихожую, собираться восвояси.

– Может, подбросишь нас? Тут недалеко. Тебе как раз по дороге. Мы б и сами дошли, да тропки сегодня скользские, – обратилась ко мне Галочка.

– Какой разговор! – безусловно согласился я.

Игорешу пошатывало, даже очень прилично пошатывало, но коленей он не гнул, держался набыченно, угрюмо, водил по сторонам простодушными, но остекленевшими глазами. А говорил уж совсем плохо, неразборчиво. В основном мычал, округлял глаза и водил руками, что-то изображая или о чем-то прося. Галочка на него не только не сердилась, но и с полуслова, с полужеста, с полумычания угадывала его озабоченность и откликалась на нее. Стоило ему чуть приподнять ногу, и Галочка тут же улавливала: мужу надо обуваться; стоило ему мотнуть, как быку, большой угрюмой головой, и Галочка тут же понимала, что мужу потребовалась шапка. Кстати, Игорешу, обула сама Галочка и завязала ему шнурки на ботинках. При этом она ничуть не стыдилась перед нами своей бабьей услужливости. «Истинно, легкий характер! – думалось мне, когда я наблюдал, как она, присев на корточки, зашнуровывает ему ботинки. – Другая бы стала ли при народе-то!.. Это и к лучшему, что я им подвернулся. Подброшу до дому, а то где-нибудь этот кабан свалится – мучайся несчастная женщина».

Уже собранный, в застегнутом Галочкой пальто, в надетой Галочкой шапке, перед самым уходом, Игореша еще запросил водки. Он сделал это безголосо: большим и указательным пальцем «отмерил», что нужно еще столько… И даже тут Галочка не стала усмирять мужа, а напротив живо откликнулась на жест:

– Посошок хочешь повторить?

– Конечно-конечно! Даже обязательно повторить! – подхватили хозяева.

С подмогой Галочки, однако на своих ногах Игореша добрался до моей машины во дворе дома и был помещен на заднее сиденье. Я завел двигатель для прогрева, включил в салоне «на полную» печку и выбрался из машины, чтобы постоять с друзьями «на дорожку».

Уже наступила ночь. Красивая, звездная, мартовская ночь с хрупким воздухом: где-то хрустнет тонкий ледок, где-то в тишине разнесется скрип карниза под тяжестью сосулек, обледенелая ветка тихо ударит такую же обледенелую сестру. Всё прихватило морозцем. Я любовался звездным небом, желтыми, скромными и теплыми окнами провинциального Стрижевска, затерянного в высоких сосновых лесах, глубоко вдыхал чудный здешний воздух. На душе было легко: таки заехал к другу, а то все дела, дела, дела, а жизнь-то – штука конечная. Мы обнялись с Николаем на прощание, Катя чмокнула меня в щеку, напутствовала, чтоб их не забывал.

Когда мы с Галочкой сели в машину: я – за руль, она – рядом, – услышали храпоток Игореши.

– Эх ты! – воскликнула Галочка с некоторой досадой. – Разморило его, уснул. Обычно он до дивана дотягивает… Ну ничего, растолкаем. На утро Игореша самогоночкой восстановится. Свекор прекрасную гонит… Поехали!

Игореша с полуоткрытым ртом похрапывал, свалив свою большую голову на край спинки сиденья.

Езды оказалось – рукой подать, метров пятьсот, не больше: городок Стрижевск компактен. Игореша и Галочка жили в аккуратном, из красного кирпича, одноэтажном доме с мезонином. Крыльцо под коньковой крышей с резной отделкой, калитка из витого металла. В пристройке – гараж. Словом, небольшой современный особнячок. Игореша, видать, по трезвости был мастеровит. Подъехать, однако, к калитке не удалось. От дороги до калитки пролегла лишь узенькая тропинка, по краям которой лежали внушительные сугробы; фонарь на уличном столбе красиво подсвечивал мерцающий иней наста на этих сугробах. Подъезд к гаражу тоже не был расчищен. Галочка объяснила, что «по зимам» Игореша на своей машине не ездит: «особо-то и некуда».

Игореша на заднем сиденье сонно замычал и заскрежетал зубами.

– Ничего, растрясем! – оптимистка Галочка вышла из машины, открыла заднюю дверцу, к Игореше.

Я тоже вышел.

– Ничего, растрясем! – весело повторила Галочка и принялась…

Я только ушами хлопал.

– Игореша! Маленький! Подымайся! Ну давай, давай, иди к мамочке! Сюда… Правильно, сюда. Вот, хорошо! Умница… Ручки свои давай сюда. Сюда ручки. Обхвати мамочку за шейку… Ну, молодец, Игореша. Ножку ставь сюда, вот так, а эту ножку… Ручками, ручками, держись, Игореша, за мамочку!..

Игореша и впрямь слегка «отутовел» – выражаясь на местном диалекте: он еще как бы не проснулся, но уже и не спал. По его лицу блуждала тупая блаженная пьяная улыбка, – вероятно, это был отклик на зов «мамочки». Но глаз он не открывал. В какие-то моменты казалось, что он напрягает веки и глаза вот-вот и откроются, но увы – сил, видать, не хватало: он двигался на автопилоте, вслепую, на голос авиадиспетчера.

– Так-так, Игореша! Ножку – сюда, а вторую – сюда… Теперь – сюда. Тю-тю-тю… Ручки! Главное – ручками держись за мамочку!

Галочка двигалась по тропке задом, Игореша, в полусне, в полуяви – за ней, передом, положа ей руки на плечи, почти не поднимая ног, шаркая подошвами; а сзади, поддерживая Игорешу за толтые бока, мелкими шажками двигался я. Этаким топ-топом, этаким паровозиком с малыми оборотами мы и добирались по узкой тропинке к дому. И верно бы, все сладилось, кончилось бы благополучно под бодрящие выкрики Галочки: «Ручки, ножку, мамочке!» – если бы не весна. Тропка к ночи оледенела, и наш Игореша в какой-то момент заскользил ботинком по глади, потерял равновесие, пошатнулся, повел весь состав вбок. Уцепясь своими огромными ручищами-граблями в ворот пальто Галочки, стараясь хоть как-то спасти вертикаль, Игореша ее первой уронил в сугроб. Потом стал заваливаться набок сам. Я обхватил его, как огромный мешок с картошкой, и попытался удержать, да разве такую тушу в период наклона и падения удержишь! Да и все произошло в какие-то секунды: все спасительные движения были машинальны и безнадежны. Следом за Игорешей ухнулся в сугроб и я. «Этого быка только башенный кран удержит!» – по-строительски промелькнуло у меня в мозгах, когда я летел обочь тропки, отворотя в сторону нос, чтобы не ободрать об наст.

Обтирая лицо от снега, отплевываясь, все-таки и лицо искупал, я первым выбрался из сугроба и мысленно обругал, даже всячески искостерил Галочку; меня разбирала обида: я-то за что страдаю! «Ну и дура! Какая же все-таки провинциальная дура! Дала так накачаться своему кабану, а теперь возись с ним!»

Вдруг из сугроба я услышал смех. Беспечнейший смех Галочки! Злость просто вскипела во мне. Бестолочь! Клуша! Ладно бы пьяной была. А то ведь нет. Трезва! За весь вечер в гостях рюмок пять рябины на коньяке выпила: для такой-то пышечки – мизер. Вот характер!

Я стоял на тропке, отряхивал себя от снега, а они лежали в сугробе. Игореша что-то мычал, так и не открывая глаз. А Галочка, барахтаясь в снегу, сквозь смех комментировала:

– Что, Игореша, упали? Как мы все втроем-то! Хорошо, хорошо полетели!

Вскоре опять продолжилось «перемещение пьяного тела». И опять «ручки, ножки, шейка мамочки». Наконец-то – калитка, крыльцо, прихожая.

– Давай, Игореша, будем раздеваться… Вот так. Один ботиночек сняли. Теперь – другой, – шебетала Галочка, разувая и раздевая мужа. – Нет, Игореша, сегодня ты пьяненький, так что пошли не в спальню, а на диван. В зал пошли, маленький…

Галочка увела мужа в зал. Через приоткрытую дверь я видел, как она бережно укладывает его на диван, укрывает широким клетчатым пледом.

В прихожей было очень уютно, чисто, прибрано, нигде ничего не валяется, вся обувь на полках, вся одежда в шкафах; за исключением одежды и обуви, только что снятой с Игореши; освещение – лампа в зеленом абажурчике с рюшами, на стене – огромное, в багетовой раме зеркало. В эту минуту, когда я, немного упревший, стоял в прихожей и дожидался Галочку, чтобы проститься, мне даже стало жаль эту Галочку. За всем этим уютом, за всей этой чистотой стоит бабья хлопотливость и труд. С другой стороны, меня подмывало желание сказать Галочке при расставании что-нибудь колкое, язвительное: побереги здоровье-то мужа, вон у вас какое хозяйство.

В зале погас свет, Галочка вышла в прихожую, притворила за собой дверь. Но и сквозь закрытую дверь был слышен нарастающий разомлелый храп хозяина, объятого родным домашним теплом. Я стоял в расстегнутой куртке, мял в руках шапку и чувствовал себя как-то неловко: все же во мне было больше жалости к Галочке, чем обиды за ее сегодняшние страдания…

Галочка остановилась против зеркала, громко выдохнула: по-видимому, умаялась. Затем она встряхнула головой, своими мелкими светлыми завитушками, будто бы освежила себя и поправила прическу. Затем отшагнула от зеркала и негромко выкрикнула:

– Ура! До утра он будет спать как убитый!

Галочка повернулась ко мне, на ее разрумянившемся лице появилась загадочная улыбка, голубые глазенки лукаво прищурились. Она взяла обеими руками концы моего шарфа, который висел у меня на шее и потянула к себе.

– Да не бойся ты. Я же знаю: до утра он будет спать как убитый.

Я смотрел через плечо Галочки, которая прижалась ко мне пышной грудью, на огромные ботинки размера примерно сорок седьмого. Ботинки косолапо стояли, соединясь тупыми носами, с которых стекали капли растявшего снега.